Рославлев, или Русские в 1812 году - Страница 69

Все это происходило в конце сентября месяца, и около того же самого времени отряд под командою знакомого нам артиллерийского офицера, переходя беспрестанно с одного места на другое, остановился ночевать недалеко от большой Калужской дороги. Рассветало. На одной обширной поляне, окруженной со всех сторон густым лесом, при слабом отблеске догорающих огней можно было без труда рассмотреть несколько десятков шалашей, или балаганов, расположенных полукружием. С полдюжины фур, две или три телеги, множество лошадей, стоящих кучами у сделанных на скорую руку коновязей, разбросанные котлы и пестрота одежд спящих в шалашах и перед огнями людей – все с первого взгляда походило на какой-то беспорядочный цыганский табор. Но в то же время целые пуки воткнутых в землю дротиков и казаки, стоящие на часах по опушке леса, доказывали, что на этой поляне расположены были биваки одного из летучих русских отрядов.

В небольшом полуоткрытом шалаше лежало трое офицеров, закутанных в синие шинели. Казалось, они спали крепким сном. Недалеко от них, перед балаганом, который был почти вдвое более других, у пылающего костра, сидел русской офицер в зеленом спензере. Он курил трубку и от времени до времени посматривал с приметным нетерпением вперёд; вдруг послышался вдали оклик часового. Офицер встал и, сделав несколько шагов вперёд, остановился; через минуту раздался явственно лошадиный топот, и видный собою казак выехал рысью на поляну.

– Ну что, Миронов, – спросил офицер, подойдя к казаку, который спрыгнул с лошади. – Неприятель точно потянулся по Калужской дороге?

– Да, ваше высокоблагородие! Французы ночуют верстах в пяти отсюда.

– А как силен неприятель?

– Я видел только передовых; этак сотен пять, шесть будет; да мужички мне сказывали, что за ними валит французов несметная сила.

– То есть два или три полка?

– Не могу знать, ваше высокоблагородие! А говорят, с ними много пушек.

– Так это не фуражиры. Ступай разбуди есаула: сейчас в поход.

В полминуты весь лагерь оживился; а офицер, подойдя к своему шалашу, закричал:

– Эй, господа, вставайте!

– Что такое? – спросил Зарецкой, приподымаясь и протирая глаза.

– Сейчас в поход!

– А я было заснул так крепко. Ах, чёрт возьми, как у меня болит голова! А все от этого проклятого пунша. Ну! – продолжал Зарецкой, подымаясь на ноги, – мы, кажется, угощая вчера наших пленных французов, и сами чересчур подгуляли. Да где ж они?

– Не бойтесь, не уйдут, – сказал, выходя из шалаша, одетый в серое полукафтанье офицер, в выговоре которого заметно было сербское наречие.

– Что ж они делают?

– Спят, – отвечал отрывисто серб.

– А как проснутся, – продолжал Зарецкой, – и вспомнят, как они все нам выболтали, так, верно, пожалеют, что выпили по лишнему стакану пунша. Да и вы, господа, – надобно сказать правду, – мастерски умеете пользоваться минутой откровенности.

– Это потому, – подхватил другой офицер в бурке и белой кавалерийской фуражке, – что мы верим русской пословице: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

– Посмотрите, если они сегодня не будут отрекаться от своих вчерашних слов.

– Не думаю, – сказал с какой-то странной улыбкою артиллерийской офицер.

– Куда мы теперь отправляемся? – спросил Зарецкой.

– Мы перейдем на Владимирскую дорогу и, может быть, будем опять верстах в десяти от Москвы.

– В десяти верстах! – повторил Зарецкой. – Что, если бы я мог как-нибудь узнать: жив ли мой друг Рославлев?

– Я на вашем месте, – сказал артиллерийской офицер, – постарался бы с ним увидеться.

– О! если б я мог побывать сам в Москве…

– Почему же нет? Да знаете ли, что вам это даже нужно? Извините, но мне кажется, вы слишком жалуете наших неприятелей; так вам вовсе не мешает взглянуть теперь на Москву: быть может, это вас несколько поразочарует. Вы говорите хорошо по-французски; у нас есть полный конноегерской мундир: оденьтесь в него, возьмите у меня лошадь, отбитую у неприятельского офицера, и ступайте смело в Москву. Там теперь такое смешение языков и мундиров, что никому не придет в голову экзаменовать вас, к какому вы принадлежите полку.

– А что вы думаете? – вскричал Зарецкой. – Если Рославлев жив, то, может быть, я найду способ вывезти его из Москвы и добраться вместе с ним до нашей армии.

– Может быть. Одевайтесь же скорее: мы сейчас выступаем.

В несколько минут Зарецкой, при помощи проворного казачьего урядника, преобразился в неприятельского офицера, надел сверх мундира синюю шинель с длинным воротником и, вскочив на лошадь, оседланную французским седлом, сказал:

– Как удивятся наши пленные, когда увидят меня в этом наряде. Да где ж они?.. Ба! они ещё спят. Надобно их разбудить.

– Зачем? – перервал артиллерийской офицер, садясь на лошадь.

– Мы со всех сторон окружены французами, где нам таскать с собою пленных.

– Но мы идем отсюда.

– А они остаются.

– Да теперь, покуда они спят…

– И не проснутся! – сказал серб, закуривая спокойно свою трубку.

У Зарецкого сердце замерло от ужаса; он взглянул с отвращением на своих товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их на чистое поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу в одиннадцатом утра остановились отдохнуть недалеко от села Карачарова в густом сосновом лесу.

– Ну, если вы не передумали ехать в Москву, – сказал артиллерийской офицер, – то ступайте теперь: я приму отсюда налево и остановлюсь не прежде, как буду от неё верстах в тридцати.